Ждите ответа [журнальный вариант] - Юлиу Эдлис

…Незадолго до своей безвременной кончины, когда художник завершил наконец работу над огромным, по самую крышу, полотнищем, накрепко прикрепленным к металлическим лесам, опоясывавшим фасад и скрывавшим жалкие руины бывшей графской усадьбы, Павел Григорьевич пригласил своих коллег и, возможно, будущих убийц взглянуть на завтрашнее великолепие «Русского наследия». Они восхищенно ахали и охали, всячески похвалили и одобрили самое идею, а один из них на данном затем в плавучем ресторане на Чистых прудах «фуршете» произнес тост, в котором подчеркнул, что новое здание будет как бы олицетворять процветание не одного только банка многоуважаемого Павла Григорьевича, но и всего российского банковского сообщества, за что все выпили до дна и грохнули бокалы об пол.

Тут и кончается история Павла Григорьевича Грачевского и начинается иная, а именно Грачевского Иннокентия Павловича, сына и продолжателя дела павшего безвинной жертвой новых времен, за бешеным аллюром которых ему было не поспеть, отца-основателя, а заодно и той старинной усадьбы на Покровке, которую он успел до своей горестной кончины купить у города за сущие гроши, имея в виду дальнейшее процветание — уже, увы, без него — «Русского наследия».

Охранники же, с которыми приключился вышеприведенный немыслимый, мягко говоря, анекдот, будучи не лыком шиты, не стали дожидаться, пока он станет достоянием широкой гласности, а их самих выдворят за нерадивость вон, и, поклявшись друг другу самой верной вэдэвэшной клятвой, что ни одной живой душе ни слова о не поддающихся никакому объяснению злополучных событиях, уволились по собственному почину. За неимением трудовых навыков и вкуса к иному роду занятий, они тут же нанялись бдеть за безопасностью другого, по соседству, банка, благо в те золотые дни первоначального поспешного накопления капитала банки в Москве возникали как бы из ничего, размножались как грибы после дождя.

Но поскольку до весны было еще далеко и все еще держались жестокие морозы с метелями и пургою, а стало быть, без тех же двух, а перед рассветом и третьей, прощальной, поллитровок, покупаемых, несмотря на полученный жестокий урок, по дешевке все у тех же азербайджанцев на рынке, было никак не обойтись, взаимная верная клятва — никому ни слова! — как-то сама собою стала понемножку выветриваться из памяти, чтобы со временем и вовсе испариться. И вскоре вся округа — Покровка, Маросейка, Яузский и Чистопрудный бульвары — и прежде всех свои же братья-охранники из соседних банков-соперников и, само собою, недоброжелателей «Русского наследия» — узнала о приключившемся той ночью из ряда вон событии. К тому же рассказы участников и, фигурально, героев той приснопамятной, можно сказать без преувеличения, чертовщины с каждым днем обрастали все более невероятными, устрашающими, кровь стыла в жилах, подробностями, не вмещающимися в воображение даже самых легковерных слушателей.

Поверили в россказни потерпевших конечно же далеко не все, но отыскались и такие дотошливые, что решили самолично проверить — была или не была на деле эта сногсшибательная небылица?! Впрочем, и самые смельчаки из смельчаков решались проникнуть за полотнище с нарисованным на нем будущим «Русским наследием» только при свете дня — на то, чтобы это проделать темной ночью, как-то духу не хватало.

Но они не обнаружили там ничего мало-мальски занятного: сквозь разбитые, некогда зеркальные стекла огромных, от пола до потолка, окон дом был залит ярким, хоть и морозным солнцем, вольготно гуляли по нему сквозняки, зловеще шурша ободранными «шаляпинскими» обоями, пол был толстым слоем покрыт осыпавшейся с потолка алебастровой лепниной. Из живых же существ им попались на глаза лишь несколько упитанных коротконогих крыс, при их приближении бесстрашно и не торопясь перебегавших из одной комнаты в другую. Один камин был не тронут разрушительным тлением, зиял черной своей пастью; правда, загляни эти охотники за привидениями в него позорче, они, быть может, и удивились бы тому, что среди как бы еще свежей золы на дне его зева лежали куски недогоревших каким-то необъяснимым образом сосновых поленьев. Но заглядывать в камин они не стали, невольно торопясь вон из этого, что ни говори, нехорошего дома.

Тут уж вчерашние страстотерпцы и герои были окончательно подняты на смех, стали притчей во языцех и подверглись, можно сказать, общественному остракизму.

На том, казалось бы, можно было поставить точку и всю эту белиберду выкинуть напрочь из памяти.

Это огромное, с еще не успевшими выцвести и поблекнуть красками и ловко подсиненными, якобы живыми тенями полотнище Грачевский-сын впервые увидел в день своего возвращения в Москву, на похороны отца, по пути из аэропорта в банк, где было выставлено для последнего прощания тело покойного, прежде чем отпеть его не более и не менее как в недостроенном еще храме Христа Спасителя, среди жертвователей на который он числился одним из самых тароватых. Такова была последняя, отдающая, признаемся, дерзновенным тщеславием — как, впрочем, и размеры уже упомянутого полотна, не говоря уж о самом названии банка, — воля усопшего.

Полотно произвело на Иннокентия Павловича просто-таки ошеломляющее впечатление — и не столько своими размерами, сколько тем, какие далеко идущие и честолюбивые надежды отца оно олицетворяло, надежды, которые теперь осуществлять и приумножать надлежало, в память о покойном, ему, его сыну и продолжателю.

Ему пришла на ум совершенно неожиданная, поразившая его самого мысль: вот он прожил целых семь лет в Европе и Америке, где жизнь была так разумно, удобно и складно налажена, так неизменно ровна и удобна, что лучше, казалось бы, и быть не может, где он чувствовал себя счастливо и беспечно, где у него завелось множество приятелей и даже друзей… И вдруг сейчас без, казалось бы, какой бы то ни было определенной причины, ни даже повода, почувствовал, что там, в заокеанье, ему чего-то не хватало, чего-то очень важного, не укладывающегося в слова, словами не изъяснимого, но без чего жизнь неполна, не своя, а как бы взятая напрокат, на время, как в гостинице, где есть все необходимое и даже многое сверх того, но нет чувства дома, своего дома, своей укорененности в нем. А вот проезжая мимо старого, в чем только жизнь еще теплилась, одни, за полотнищем, руины, особняка, он понял, чего ему не хватало: России. Хотя и этого — что значит для него Россия, что вообще она такое, кроме закрашенного полыхающим кумачом огромного пространства на карте мира, кроме того, что он по воле безответственного случая родился именно в ней, — этого тоже никакими словами не изъяснить, да как-то и неловко, что ли, нескромно как-то выговорить вслух. Но при одной этой мысли у него чуть не выступили слезы на глазах: он дома; его дом, и дело, и вся жизнь тут, в России.

Он подивился при этом на себя — никогда прежде не замечал за собой ничего подобного, он даже рассмеялся бы в лицо любому, кто бы предположил за ним такую сентиментальщину, а на слово «патриотизм» даже возмутился бы. Да то и не было никаким патриотизмом в том смысле, как его понимают записные радетели Отечества, — он, несмотря на долгое свое отсутствие, догадывался, а то и помнил все постыдные пороки России, всю хмельную безудержность ее греховодства, непомерную самонадеянность ее понимания самой себя и вместе почти лакейскую угодливость и чувство собственной неполноценности перед Западом, которая есть не что иное, как самая обыкновенная, от века таимая зависть… И все-таки, — прервал он свои нежданные для него самого мысли, — в ней, тут и сейчас, его дом, его жизнь, его будущее.

В первый же день свободные от неисчислимых, не терпящих отлагательства забот, они с Левоном Абгаровичем, к которому Иннокентий Павлович как-то разом проникся не только деловым доверием, но и чем-то похожим на дружеское расположение, пошли пешком, благо это было совсем рядышком, осмотреть старую усадьбу, долженствующую увенчать дело жизни отца, а теперь и его самого.

За ловко написанным до полного правдоподобия полотнищем, у парадной двери, словно давно дожидаясь их, стоял какой-то старик в потрепанной телогрейке, мнущий в руках замасленный от долгой носки картуз, — то ли ждущий подаяния нищий, Иннокентий Павлович даже полез было в карман за мелочью, то ли дворник или сторож. Когда визитеры поравнялись с ним, старик отвесил им что-то вроде поясного поклона. «Сторож», — решил про себя Иннокентий Павлович и спросил на ходу:

— Сторожишь?

— Сторожу, — еще ниже поклонился старик, — а как же?! Такое наше дело.

— И давно здесь у нас служишь?

— Именно — служу! — с неожиданным воодушевлением воскликнул старик.

— А уж как давно — и не припомнить! Верой и правдой!

— А как звать-то? — поинтересовался, не замедляя шага, Иннокентий Павлович.